Почести / Наследие
- Заслуженный артист РСФСР (11 июля 1968 г.) – за заслуги в области советского музыкального искусства.
- Народный артист РСФСР (26 октября 1973 г.) – за большие заслуги в области советского музыкального искусства.
- Народный артист СССР (9 декабря 1980 г.) – за большие заслуги в развитии и популяризации советского музыкального искусства.
- Государственная премия РСФСР им. М.И. Глинки (1970) – за концертные программы (1967–1969).
- Государственная премия СССР (1989) – за концертные программы (1986–1988).
- Премия Правительства РФ в области культуры (17 декабря 2010 г.)
- Орден «За заслуги перед Отечеством» I степени (30 мая 2018 г.) – за большой вклад в развитие национальной культуры и искусства, средств массовой информации, многолетнюю плодотворную деятельность.
- Орден «За заслуги перед Отечеством» II степени (29 ноября 2005 г.) – за выдающийся вклад в развитие национальной культуры и музыкального искусства, многолетнюю творческую деятельность.
- Орден «За заслуги перед Отечеством» III степени (26 ноября 2002 г.) – за выдающийся вклад в развитие русского музыкального искусства.
- Орден «За заслуги перед Отечеством» IV степени (7 июня 1996 г.) – за заслуги перед государством, многолетнюю плодотворную деятельность в области культуры и искусства.
- Орден Почета (16 августа 2013 г.) – за большой вклад в развитие музыкального искусства и многолетнюю творческую деятельность.
- Пушкинская медаль (4 июня 1999 г.) – в ознаменование 200-летия со дня рождения А.С. Пушкина, за заслуги в области культуры, образования, литературы и искусства.
- Медаль «В память 850-летия Москвы».
- Орден «Заслуги» III степени (30 сентября 1999 г., Украина) – за значительный личный вклад в развитие украинско-российских культурных связей, значительные творческие достижения.
- Командорский крест II степени ордена «За заслуги перед Австрийской Республикой» (1996 г., Австрия).
- Благодарность Президента Российской Федерации (9 февраля 2013 г.) – за многолетнюю плодотворную работу в Совете по культуре и искусству при Президенте Российской Федерации.
- Орден Почетного креста I степени (Австрия, 2005 г.)
- Орден Святого равноапостольного великого князя Владимира I степени (2000)
- Орден Святого благоверного благоверного князя Даниила Московского I степени (2017 г.) – за его вклад в утверждение традиционных ценностей в обществе и в связи с 85-летием со дня его рождения.
- Орден Святого благоверного благоверного князя Даниила Московского II степени
- Орден Преподобного Сергия Радонежского II степени (2007 г.)
- Медаль Святого Праведного Филарета Милостивого I степени (2017 г.)
- Премия Мэрии Москвы в области литературы и искусства (1997).
- Знак отличия «За заслуги перед Москвой» (21 сентября 2017 г., Москва) – за выдающийся вклад в развитие русской культуры и музыкального искусства, многолетнюю плодотворную творческую деятельность.
- Национальная Российская Музыкальная Премия “Овация” (2008).
- Специальный приз «Золотая маска» (2019) «За выдающийся вклад в развитие театрального искусства».
- Орден Золотого знака за заслуги перед Веной (магистрат Вены, 2002 г.)
- Европейская премия Треббия за творчество (Прага, 2013)
- Премия Союзного государства в области литературы и искусства (2015–2016) – за проект «Песни военных лет».
- Обладатель звания «Заслуженный деятель музыкального искусства» (2016).
- Межгосударственная премия «Звезды Содружества» (Совет по гуманитарному сотрудничеству государств-участников СНГ и Межгосударственный фонд гуманитарного сотрудничества государств-участников СНГ, 2015 г.)
- Премия «Легенда» (Ассоциация музыкальных театров России, 2017).
- Золотая медаль Международного общества Густава Малера
- Орден «За трудовую доблесть»
- Знак «Житель блокадного Ленинграда».
- Премия “Сын Отечества”
- Орден Российской Академии истории искусств и музыкального исполнительства
- Памятный знак «Защитник Отечества» (Общероссийское общественное движение «Православная Русь»).
- Знак ордена «За жертвенное служение» во имя святых благородных князей Московских Бориса и Глеба I степени (Общероссийское общественное движение «Православная Русь»).
- Серебряный приз телерадиокомпании «Асахи» (за программы с произведениями П. Чайковского и Д. Шостаковича) (Япония)
- II премия Международного конкурса звукозаписывающих компаний 20 лучших симфонических оркестров мира (Япония)
- Золотая Звезда Почетного гражданина Вены и Венской земли
- Академик Академии творчества
- Действительный член (академик) Международной академии наук.
- В его честь назван астероид 7741 Федосеев .
Школа выживания
— Сегодня много говорят о кризисе музыкального образования в России. О том, что огромное количество педагогов и музыкантов уехало из страны в 80-90-е годы (нынешние выпускники консерваторий тоже стремятся поскорее уехать и попасть в западные оркестры), о том, что музыкальное образование критически плохо финансируется – особенно в регионах.
Среднее звено – музыкальные училища – находится просто на грани выживания. И уже есть результат – сегодня оркестры в городах России не могут собрать необходимые составы музыкантов. Знаете ли вы об этой ситуации?
Федосеев: К сожалению, это так. Сегодня лучшие педагоги на Западе – русские. Наши бегут туда. А мы теряем школы. У нас, например, теряется духовая школа, а во Франции, Германии, Америке она стоит очень высоко. Мы не можем найти духовиков, а у них – огромный конкурсный отбор в оркестры.
У нас еще фортепиано как-то держится, а скрипичные уже стали хуже. Виолончель – вообще уже нет той великой школы, какая была тридцать-сорок лет назад. Сейчас два концертмейстера участвовали в моем мастер-классе, играли на фортепиано. Они получают 4000 рублей в месяц. Работают 7 дней. Ну кого они воспитают?
Подрастает поколение 8-10-летних, и из них теперь вовсю стараются сделать звезд. Я говорю: ну зачем вы им бабочку надеваете, пусть в рубашке выступает, и так нормально! Опасно, когда ребенка приучают видеть в себе звезду. Это тоже воспитание.
Доброхотова: Это проблема общей культуры, художественного воспитания, которое сегодня в стране забыто. У нас прежде был Институт художественного воспитания детей, при котором работал замечательный детский хор для разных возрастов. В те годы заботились не только о развитии интеллекта, но и о развитии души ребенка. Сейчас об этом даже никто не говорит.
— Что вы считаете принципиальным для молодого дирижера, без чего он не может появиться перед оркестром?
Федосеев: Знание предмета. Ведь музыканты сразу чувствуют, если дирижер не знает. Психологически первая встреча дирижера и оркестра – вражеская. Музыканты начинают мгновенно изучать дирижера и, если он не доказывает за пять-десять минут свой профессиональный уровень, могут устроить обструкцию. Сейчас все оркестры очень образованные. И если раньше Евгений Мравинский брал 10 репетиций на Пятую симфонию Малера, то сейчас достаточно полторы, и оркестр сыграет. Но они играют ноты, а дирижер должен вдохнуть музыку
И неважно, вскакивает он за пульт за один день или за два часа до концерта, он должен четко провести мануальную схему, чтобы оркестр воплотил его идеи
Сегодня есть страны, которые вообще не оплачивают репетиционный период. Скажем, родина симфонических оркестров – Англия. Там все музыканты играют замечательно. Ну не нужно там дирижеру три дня репетировать: они знают все. Говорят: ты покажи только, а мы сыграем. Вот и все.
Семья у пульта
— Образ России сегодня еще связывается с образом культуры?
Федосеев: Наша культура проникла везде. К сожалению, лучшие ее представители работают и служат за границей. А когда там кончается их “звездный час”, они начинают возвращаться сюда.
— Ваш оркестр в тяжелые пост перестроечные годы не растерял музыкантов – прежде всего свою знаменитую струнную группу. Как вам это удалось?
Федосеев: Действительно, в любом оркестре бывают путчи, скандалы, уходы. Но моя политика всегда заключалась в том, чтобы сколачивать, сплачивать людей. БСО – это семья. А семью сложнее разрушить. У нас даже образовалось много семейных пар.
Доброхотова: Музыканты скреплены, потому что они делают карьеру внутри своего оркестра. Они понимают, что могут двигаться, расти от пульта к пульту. Например, наша первая скрипка – Михаил Шестаков. Его отец тоже когда-то работал в БСО, а он пришел к нам мальчиком и сидел на последнем пульте. Теперь он концертмейстер оркестра.
У нас есть люди, работающие по 50 лет в БСО. 50 лет в одном оркестре! Такого уже просто не бывает. Конечно, это скрепляет оркестр, потому что разные генерации передают друг другу опыт, какое-то человеческое единение.
— Вы много гастролируете за рубежом, но выступаете и в городах России. Какая у вас аудитория?
Федосеев: На наши концерты в окна лезут! Мы были в Казахстане, Киеве, Белоруссии, Омске, Перми. И везде с ночи стояли очереди. Там сохранилась такая жажда духовности, которая меня потрясает.
Помню, когда случилась перестройка, на наших концертах были пустые залы. Мы лишились своей постоянной публики – студентов, малооплачиваемой интеллигенции, галерки. И тогда мы придумали общедоступный абонемент для Большого зала консерватории. Так и назвали его: “Общедоступный симфонический абонемент БСО”. И сразу увидели полный зал. Прошлой зимой отметили уже десятилетие этого абонемента.
«Арамчик, ты машешь, машешь…»
– Мой учитель, как профессионал от школы – Лео Гинзбург, я взял у него всё. И очень важен был образ Мравинского. У него я не учился, но брал себе примеры его служения искусству. Наблюдал на репетициях и много раз общался с ним. Он – тоже мой частичный учитель. Вообще, учиться можно у всех.
А самым главным стал для меня образ Карлоса Клайбера. Это австрийский дирижер, соединивший в себе и современное искусство, и великую традицию. Для меня это был пример высокой требовательности, принципиальности в искусстве. Того, что сейчас во многом утеряно. Служения по большому счету.
Как говорил Мравинский: «Для кого-то открыл партитуру и на три или на четыре пошел, а для меня это каждый раз – выход на эшафот». Ему говорили: «Ты идешь как на эшафот, а надо идти как на праздник»…
– А вы куда идете?
– Я тоже на эшафот. Потому что, как говорил Мравинский, «сколько бы я ни раскрывал Пятую симфонию Чайковского – тысячу раз, на тысячу первый я вижу что-то, что не сделал». Для меня каждый подход к партитуре – это новый взгляд. И каждый раз – что-то не доделал, что-то не заметил, хотя знаки вроде бы все те же…
А время другое! А люди вокруг другие! И все это дает мне импульсы чего-то совсем другого. Поэтому я никогда не повторяюсь в интерпретации. Иногда сам не узнаю свои записи, если они не объявлены. Едем раз в машине в Эстонии, а по радио звучит какая-то симфония. Ольга Ивановна говорит: «Как хорошо звучит, все точно, как написал автор!» – «Да, какой-то западник дирижирует…» Но тут музыка заканчивается и объявляют… меня! Так что, любая музыкальная вещь живет вместе с людьми, вместе со временем.
Надо знать все традиции, но иметь свою интерпретацию. Соответственно жизни, соответственно тому, кто тебя слушает и почему, какие настроения в народе. Сейчас время очень сложное, напряженное, и музыка во многом спасает души людей. Во всех странах мира, не только в России. Но наша российская культура всегда была высокой культурой – и литература, и живопись стоят у нас на самом высоком месте. После 90-х годов чувствовался какой-то провал, но это потому, что развалилось государство, и мы вместе с ним. А сейчас мы опять собираем камешки.
– Владимир Иванович, помимо работы в оркестре, вы преподаете в Гнесинке. Поделитесь опытом – как вам современные студенты, будущее поколение музыкантов и дирижеров?
– Скажу вам печальную вещь. Я иногда провожу мастер-классы в Венской консерватории и с плачем ухожу оттуда. Всё потеряно. То же самое и у нас. Отношение к дирижерскому искусству изменилось. Теперь это не считается занятием высоких профессионалов – это то, что может каждый. Скажем, я сегодня играю на скрипке, а завтра сломал палец – ну, ничего, смогу дирижировать.
Если я знаю музыку, знаю, где на три и на четыре считается, этого достаточно. Большая ошибка, жуткое упрощение! Поэтому дирижерское искусство начинает в каком-то смысле гибнуть. Карлос Клайбер или тот же Караян, стоявший много лет у руля, – замечательные, великие дирижеры – сейчас покинули искусство. Остались одиночки. Дирижер ведь должен еще и чисто визуально влиять на публику, в каком-то смысле быть гипнотизером…
Я вам расскажу один случай. Как-то Хачатурян пригласил Шостаковича на репетицию с нашим оркестром – как раз в эту студию, где мы сейчас сидим. Они же были друзьями. Арам Ильич дирижировал, а потом обратился к Шостаковичу: «Димочка, скажи, я дирижирую или машу?» – «Арамчик, ты машешь, машешь…» Вот махать могут все! А интерпретация? А передать чувство? Это же совсем другое…
Дирижер – это медиум, посредник между автором музыки и публикой. Вот вам профессия дирижера. Чайковский – величайший, всеми признанный композитор – пишет симфонию №5. Музыку, известнейшую на весь мир! Он дирижирует эту симфонию и проваливает ее. И пять лет она нигде не исполняется. Потом венгерский дирижер Артур Никиш берет эту симфонию, дирижирует ее, и весь мир понимает, что это – великое произведение. Доносит музыку до людей.
Поэтому многие великие композиторы (например, Шостакович) отказывались от дирижирования, многие великие музыканты пробовали дирижировать, но потом бросали (тот же Ойстрах – величайший скрипач всех времен). Значит, дирижировать должен профессионал. И при этом дирижированию научиться нельзя! Эта профессия – своего рода загадка. Сегодня оркестр играет симфонию с одним дирижером, а завтра – с другим – он играет ее совершенно по- другому! Оркестр не узнать. Сейчас это все немножко сглаживается, но чувства людей не исчезают.
И тысячу лет тому назад, и сейчас – чувства одни и те же. Их только надо проявить. Но можно и подменить. Шум, гам… зато какой эффект! Эффект очень провоцирует публику. Дайте хлеба и зрелищ!
Радиовакуум
— А что происходит с диско графией БСО? В продаже практически нет новых дисков.
Федосеев: Мы делаем много записей, может быть, больше, чем другие оркестры. Но, к сожалению, мы пишем на Запад за свой счет и привезти сюда эти диски для распространения невозможно. Приходится каждому из нас везти по 10 штук в багаже.
Доброхотова: Это очень важная тема и касается она не только симфонических оркестров, но и всей нашей культуры. Гостелерадиофонд, тот золотой фонд записей, которым мы все гордились, распродан и разворован. От него остались рожки да ножки. Но самое главное, что сегодня ничего не пишется из того, что происходит в искусстве. А потом будет культурный вакуум. Не будет доказательств того, что сейчас делается.
— Может быть, не соответствует запросу? Сегодня объективно популярностью пользуются аудиокниги, которые люди просто слушают в машине. Точно также могли бы использоваться и радиоспектакли.
Доброхотова: Обидно, что исчезли детские программы, специально записанные для детей. Мы же все росли на Марии Бабановой, на ее замечательных чтецких и сказочных передачах. И это касается всех жанров. Я уверена, что болеют все: каждая профессия больна тем, что их лучшие работы не фиксируются.
— В начале 90-х один из ныне здравствующих крупных руководителей телевидения, заступая на пост, произнес фразу, которую невозможно забыть. Он сказал тогда, что его самая главная задача – побороть сопротивление тех, кто навязывает народу классическую музыку. Он программу свою осуществил на 150 процентов. Почему мы так легко сдаемся?
Доброхотова: Мы не сдаемся. Но мы боремся с ветряными мельницами, потому что не знаем, кто эти мельницы крутит, какой ветер. Вот пример: Владимир Иванович делал замечательную программу новогоднего концерта по заказу канала “Россия”. Предложил тематику, договорился с выдающимися исполнителями, получил одобрение от канала. Но буквально за неделю до начала съемок этот проект, в который уже было вложено огромное количество работы, закрыли.
Владимир Иванович обратился к руководству канала: если у вас нет денег, зачем мы этим занимались? Чтобы спасти свою честь, я готов все, что у меня есть, вложить в этот проект и заплатить собственные деньги. Давайте доведем его до конца. “Нет, мы не можем этого сделать”, – ответили нам, и проект был похоронен. А мы потом писали исполнителям с высочайшими именами письма с извинениями: простите, телевидение оказалось несостоятельным по технике записи.
Оркестр – это мой детский сад
– Расскажите, как происходит работа с оркестром? Вы для оркестрантов кто – товарищ, учитель, Карабас-Барабас?
– Думаю, что учитель и друг. Бывают дирижеры – командиры, которых боятся, да только боязнь уничтожает индивидуальность. С такими дирижерами музыканты сразу собираются и исполняют, но уже не с такой отдачей. Поэтому я не диктатор. Я позволяю открыться молодому, спрашиваю: «Как ты считаешь?» Потом я, может быть, его подправлю, но сейчас похвалю.
Музыканты любят, чтобы их хвалили. Приезжаешь куда-нибудь в Италию, начинаешь работать с оркестром – жутко играют! А я вынужден улыбаться, говорю: «Маэстро, очень хорошо. Но здесь немножечко по-другому, чуть-чуть…» Скажи ему «все плохо», и он сразу закроется.
– Музыканты очень амбициозны. У вас в оркестре больше ста человек…
– Сто десять.
– Сто десять амбиций – как вы с ними справляетесь?
– Это мой детский сад. Они же дети! Я и сам ребенок. Ищу подход к каждому, поощряю – так, чтобы все слышали. Они приходят в оркестр талантливые, но зеленые. Зато у нас нет пенсионного возраста. Если музыкант в 85 лет играет – и хорошо, пусть играет.
А в других оркестрах, на Западе, 60 исполнилось – всё, уходи. Как бы хорошо ты ни играл, уходи. Такой закон, профсоюзы у них. У нас профсоюзов нет, слава Богу. Они, может, и есть, но формальные. У нас в оркестре музыканты – это семья. Мы уже многих друг с другом поженили. Представляете? Тут сидит муж, а там – жена. Если что-то пойдет не так, есть кому пожаловаться.
– А бывает так, что вы не знаете, что делать?
– Если в оркестре что-то расклеилось, и все потерялись – не понимают, где находятся. Это страшная вещь. Тогда дирижер действительно не знает, что делать. Подчас вообще останавливает, говорит: «Стоп, с такой-то цифры». Но это редкость. Все должно быть отрепетировано, чтобы музыканты понимали требования дирижера – хотя бы жесты. У нас же все в руках и в глазах.
Резкие движения
— БСО планирует в этом сезоне гастроли по России?
Федосеев: Конечно. Ближайший маршрут – Екатеринбург, Пермь. В Перми у нас будет фестиваль на базе Пермского тетра оперы и балета, где я буду дирижировать спектаклем и двумя симфоническими программами “Чайковский и балет”. Сегодня многое зависит от руководителей городов, от их серьезного отношения к культуре.
— На ваш взгляд, нынешняя концертная Москва уже способна конкурировать с музыкальными центрами мира – Лондоном, Парижем, Нью-Йорком, Веной?
Федосеев: Конечно, Вена остается до сих пор столицей музыкального мира. В один вечер вы можете услышать там самое лучшее в разных концертных залах и театрах. Отношение к культуре в Австрии со стороны государства и людей высочайшее. Мы еще немного отстаем, приглашаем часто артистов, уже не имеющих на Западе спроса. Поэтому богатая на внешний взгляд концертная жизнь Москвы – отчасти подмена.
Доброхотова: И порой огромные гонорары, которые у нас платятся певцам, осложняют общую концертную жизнь. Например, мы приглашаем замечательную итальянскую певицу меццо-сопрано Лючану Д Интино (она будет у нас петь 7 октября), ведем переговоры с ее менеджером, и он ставит такие огромные цифры, что мы теряемся. “Но вы же платите Пласидо Доминго 300 тысяч долларов!” Это тупик. Они думают, что Россия – страна, где они легко могут получать по 300 тысяч долларов. У нас финансовая политика в культуре непристойно запутана.
— Только ли финансовая?
Доброхотова: И это проблема. Нельзя, к примеру, возводить в ранг государственных героев таких людей, как Дима Билан, нель зя ставить их на уровень победителей. Мы сейчас о культуре как будто бы стали больше говорить. Но меньше делать. Не может быть, чтобы в школах не было уроков рисования, хорового дела.
Вот Александр Лукашенко бросился в Беларуси восстанавливать хоровое пение. Очевидно, почувствовал, что это объединяет людей, что соборность близка нашей культуре, нашему менталитету. А в России все что-то говорят, что-то вроде должно наступить. Как у Гашека: что-нибудь да будет, ведь не может быть так, чтобы ничего не было.
— У нас есть проблемный вопрос от читателя: “У многих в памяти остался последний конкурс Чайковского и участие БСО в виолончельном финале, когда конкурсанты исполняли Концерты с оркестром.
Публика Большого зала была потрясена халтурной игрой БСО и тем, что оркестр практически заваливал молодых музыкантов. Слышали ли вы об этом и как можно объяснить такую немыслимую для профессионалов ситуацию?”
Федосеев: Конечно, я слышал об этом. Но это все полуправда. Последний конкурс провалился весь целиком. Дирижером БСО был назначен Эдуард Серов. Я знал его прежде как профессионального человека. Но оказалось, что он болен и не может дирижировать. Он сидел все время на стуле, и никто из музыкантов не мог понять, что он от них хочет.
Я сказал оркестру: вы сделали глупость. Вы должны были собрать художественный совет и сказать, что не можете играть с этим дирижером. А поскольку они оказались деликатными и не стали протестовать, то и возникла такая ситуация. Потом были извинения всяческие от организаторов.
В любой критике есть смысл
– О чем вы думаете перед тем, как взмахнуть палочкой?
– О тех сложных задачах, которые надо решить в данном произведении. Как сделать, чтобы оркестр мне ответил – сыграл так, как я хочу
Очень важно знать, в чем основные сложности, и суметь с ними справиться. Эти вещи выясняются и фиксируются на репетициях
А потом, уже во время концерта, включается внимание оркестра, и мы становимся единым телом
Иногда это включение происходит в течение десяти или пятнадцати минут, иногда сразу. Порой кажется, что зал пустой, а на самом деле он полный! Но впечатление, что там никого нет… И это – самое главное.
– Все замерли – это значит, что все идет хорошо. Скажите, ваше собственное мнение о том, удался концерт или нет, совпадает потом с критикой?
– В основном, совпадает – если речь о критиках-профессионалах. Ведь предмет, о котором пишет критик, он должен знать лучше, чем исполнитель. Есть еще такое явление, как политика в критике. Скажем, в Италии, если ты принадлежишь к какой-то партии, ее представители напишут о тебе хорошо, а представители другой партии – обругают. А в Вене, если музыкант в первый раз выходит на сцену, публика реагирует сдержанно. Билеты покупают, но не очень-то…
На следующий день какой-нибудь известный критик – скажем, Вильгельм Зинкович – пишет: «рекомендую сходить на концерт, это хорошо». И все идут. Критик должен сказать – идти или не надо. В любой критике есть смысл, потому что это взгляд со стороны. Бывает, что певец обладает шикарным голосом, а поет глупо. Значит, кто-то должен ему об этом сказать. Так что, критика нужна, но умная, добрая, та критика, которая поможет. Ты же не Бог, правда? Тогда признай, что ошибся.
– Владимир Иванович, как долго вы можете прожить без музыки?
– Вообще не могу. Два дня – максимум, летом в деревне, в начале отпуска. Потом работаю где-нибудь наедине с природой. А зимой вынимаю из партитуры соломки. Этим летом я занимался в саду, вдруг прилетела галка и села на стол рядом с моей партитурой. Так мы с ней прожили последние дни перед отъездом – она каждый день прилетала, и я ее кормил.
Это произвело на меня большое впечатление, первый раз в жизни мне доверилась дикая птица. Они же обычно боятся людей.Природа очень вдохновляет – невозможно ее не любить. Много музыки – великой музыки – написано под впечатлением от природы.
– Но для того, чтобы набрать корзину грибов, одной любви к природе недостаточно. Грибы не каждому открываются. Как у вас с этим, вы же грибник?
– Да, точно, собирать грибы – настоящая профессия. Есть грибники, которые видят – вот белый, вот подберезовик… Но у меня нет такого таланта, я просто ищу. Найду – найду, нет – значит, нет. А настоящие грибники знают места, и никому об этих местах не говорят. Поэтому они возвращаются домой с полной корзиной, а я – с половиной.
Но грибы – это еще не все. А ягоды? А рыбалка? Я могу шесть часов просидеть с удочкой – без клева. Смотрю на поплавок и больше ничего, никакие мысли в голову не лезут. Молчание – это тоже великая вещь, очень полезная.
У нас домик на Валдайском озере. Рядом Иверский монастырь – потрясающий, словно вырастает из воды. Мы постоянно туда ездим. Ходим на ключ Казанской Божьей Матери в День Казанской иконы, в августе (Празднование Казанской иконы Божией Матери — 21 июля н. ст. — прим. ред.). Везде маленькие церквушки, а какая вода… Нет, без природы русскому человеку не прожить. Бедный Рахманинов тосковал в эмиграции, но не мог вернуться. Все наши эмигранты тосковали.
Владимир Федосеев. Фото – Игорь Кузьмин
Я родился три раза
– Владимир Иванович, вы – блокадный ребенок. Помните то страшное время?
– Как сегодня, как наяву. Правда, детства я был лишен – сидел дома, никуда не выходил. Даже
учился в своей квартире – мама у меня была общественницей и сдала одну из комнат под 2 класс,
поскольку школы не отапливались, и дети не могли заниматься. Я сидел как затравленный зверек, потому что на улицу выйти было невозможно. Очень опасно, людей просто съедали.
Моя сестра – врач, не могла ходить по вызовам. Тот, кто отправлялся к больному, часто не
возвращался. Да, страшное время! У меня до сих пор все это перед глазами… Каким образом мы
выжили, трудно сказать. Бог помог…
Мы жили на окраине Ленинграда – в районе Охты, и у нас там был садик, где папа разводил цветы. В этом садике мы и построили бомбоубежище. Сначала боялись и сидели в «бомбе», но вскоре для нас разрывы снарядов уже ничего не значили. Стало безразлично. Если воет сирена, значит, надо завесить шторы, чтобы не было видно света – это единственное, что мы делали.
Помню, как с мамой гасили фугасные бомбы, засыпая их песком… Единственное, что у нас было – репродуктор; с утра до вечера звучала музыка Чайковского, Шостаковича… Мое первое впечатление от музыки сложилось именно тогда. Отец немного занимался на баяне – не профессионально, самодеятельно, но мечтал, чтобы я пошел по этому пути и стал музыкантом.
Слуха у него не было, таланта к музыке тоже. Но ему очень хотелось играть и передать баян сыну. И вот тут – получилось. Так через баян, через народный инструмент, я пришел к тому, к чему в итоге и пришел.
Я люблю говорить, что родился три раза. Первый раз меня родила мама. Вторым рождением считаю то, что выжил во время блокады. А третий случай произошел немного позже.
Когда освободили Ладожское озеро, нашу семью со всем скарбом погрузили в машины, и мы стали под бомбежками переправляться по льду в направлении на Муром. И на первой же станции – Войбокало — нас всех погрузили в эшелон. Вещи мы поместили в товарный вагон, а сами пошли погулять – до отправления оставалось целых 3 часа. Тут налетели немцы и стали бомбить эшелон. Меня взрывной волной куда-то закинуло, очнулся в жутком помещении – то ли в подвале, то ли в подъезде. Вокруг лежали умершие, контуженые люди, а я один – маленький, и ни мамы, ни папы, ни сестры… Опять мне помог Бог!
Я стал бегать, кричать и в конце концов нашел всех живыми и здоровыми. К вечеру, когда мы опять обрели друг друга, стали искать вещи. Видим костер, который уже не горит, а догорает, тлеет, и в нем вся наша мебель, весь скарб… А сверху на этой обуглившейся куче стоит папин баян – невредимый! Его-то мы и взяли с собой в Муром. Это был, по-моему, 43-й год…
– Расскажите о своих родителях.
– Папа работал на заводе – заведовал складами, а мама была домохозяйкой, но иногда ходила в церковь петь на клиросе. Мама верила в Бога, а папа был неверующим совершенно. И мне в этом смысле было трудно находить общий язык с обоими. Крестили меня уже в позднем возрасте – в Москве в Подворье Болгарской Православной Церкви на Таганке, и то по секрету от отца (это был, наверное, 65-й год).
Видите, как получается: папа у меня был советский, а мама – народная, и жили они очень хорошо. Папа был строгим, а мама, наоборот, очень доброй. И оба мечтали, чтобы сын занимался музыкой.
